Неточные совпадения
Он не мог согласиться с этим, потому что и не видел выражения этих мыслей
в народе,
в среде которого он
жил, и не находил этих мыслей
в себе (а он не мог себя ничем другим считать, как одним из людей, составляющих русский народ), а главное потому, что он вместе с народом не знал, не мог знать того,
в чем состоит общее благо, но твердо знал, что достижение этого общего блага возможно только при строгом исполнении того закона
добра, который открыт каждому человеку, и потому не мог желать войны и проповедывать для каких бы то ни было общих целей.
Степан Аркадьич точно ту же разницу чувствовал, как и Петр Облонский.
В Москве он так опускался, что,
в самом деле, если бы
пожить там долго, дошел бы, чего
доброго, и до спасения души;
в Петербурге же он чувствовал себя опять порядочным человеком.
И, может быть, я завтра умру!.. и не останется на земле ни одного существа, которое бы поняло меня совершенно. Одни почитают меня хуже, другие лучше, чем я
в самом деле… Одни скажут: он был
добрый малый, другие — мерзавец. И то и другое будет ложно. После этого стоит ли труда
жить? а все
живешь — из любопытства: ожидаешь чего-то нового… Смешно и досадно!
— Нехорошо, нехорошо, — сказал Собакевич, покачав головою. — Вы посудите, Иван Григорьевич: пятый десяток
живу, ни разу не был болен; хоть бы горло заболело, веред или чирей выскочил… Нет, не к
добру! когда-нибудь придется поплатиться за это. — Тут Собакевич погрузился
в меланхолию.
Впрочем, если сказать правду, они всё были народ
добрый,
жили между собою
в ладу, обращались совершенно по-приятельски, и беседы их носили печать какого-то особенного простодушия и короткости: «Любезный друг Илья Ильич», «Послушай, брат, Антипатор Захарьевич!», «Ты заврался, мамочка, Иван Григорьевич».
Вперед, вперед, моя исторья!
Лицо нас новое зовет.
В пяти верстах от Красногорья,
Деревни Ленского,
живетИ здравствует еще доныне
В философической пустыне
Зарецкий, некогда буян,
Картежной шайки атаман,
Глава повес, трибун трактирный,
Теперь же
добрый и простой
Отец семейства холостой,
Надежный друг, помещик мирный
И даже честный человек:
Так исправляется наш век!
Когда подле матушки заменила ее гувернантка, она получила ключи от кладовой, и ей на руки сданы были белье и вся провизия. Новые обязанности эти она исполняла с тем же усердием и любовью. Она вся
жила в барском
добре, во всем видела трату, порчу, расхищение и всеми средствами старалась противодействовать.
— Так, стало быть, следует, чтобы пропадала даром козацкая сила, чтобы человек сгинул, как собака, без
доброго дела, чтобы ни отчизне, ни всему христианству не было от него никакой пользы? Так на что же мы
живем, на какого черта мы
живем? растолкуй ты мне это. Ты человек умный, тебя недаром выбрали
в кошевые, растолкуй ты мне, на что мы
живем?
— Ай, славная монета! Ай,
добрая монета! — говорил он, вертя один червонец
в руках и пробуя на зубах. — Я думаю, тот человек, у которого пан обобрал такие хорошие червонцы, и часу не
прожил на свете, пошел тот же час
в реку, да и утонул там после таких славных червонцев.
Какую службу ты несёшь?»
«На счастье грех роптать», Жужутка отвечает:
«Мой господин во мне души не чает;
Живу в довольстве и
добре,
И ем, и пью на серебре...
Как обходительна!
добра! мила! проста!
Балы дает нельзя богаче,
От рождества и до поста,
И летом праздники на даче.
Ну, право, что́ бы вам
в Москве у нас служить?
И награжденья брать и весело
пожить?
— Н-да, так вот этот щедрословный человек внушал, конечно, «сейте разумное,
доброе» и прочее такое, да вдруг, знаете, женился на вдове одного адвоката, домовладелице, и тут, я вам скажу,
в два года такой скучный стал, как будто и родился и всю жизнь
прожил в Орле.
— Ой, не доведет нас до
добра это сочинение мертвых праведников, а тем паче — живых. И ведь делаем-то мы это не по охоте, не по нужде, а — по привычке, право, так! Лучше бы согласиться на том, что все грешны, да и
жить всем
в одно грешное, земное дело.
— Вы представить не можете, как трудно
в наши дни
жить человеку, который всем хочет только
добра… Поверьте, — добавил он еще тише, — они догадываются о вашем значении…
— Я признаю вполне законным стремление каждого холостого человека поять
в супругу себе ту или иную идейку и
жить, до конца дней,
в добром с нею согласии, но — лично я предпочитаю остаться холостым.
Остаток дня Клим
прожил в состоянии отчуждения от действительности, память настойчиво подсказывала древние слова и стихи, пред глазами качалась кукольная фигура, плавала мягкая, ватная рука, играли морщины на
добром и умном лице, улыбались большие, очень ясные глаза.
Обломов хотя и
прожил молодость
в кругу всезнающей, давно решившей все жизненные вопросы, ни во что не верующей и все холодно, мудро анализирующей молодежи, но
в душе у него теплилась вера
в дружбу,
в любовь,
в людскую честь, и сколько ни ошибался он
в людях, сколько бы ни ошибся еще, страдало его сердце, но ни разу не пошатнулось основание
добра и веры
в него. Он втайне поклонялся чистоте женщины, признавал ее власть и права и приносил ей жертвы.
— Ну, приехал бы я
в новый, покойно устроенный дом…
В окрестности
жили бы
добрые соседи, ты, например… Да нет, ты не усидишь на одном месте…
—
Добрая Агафья Матвеевна! — сказал Обломов, лениво сбрасывая с плеч халат. — Знаете что: поедемте-ка
в деревню
жить: там-то хозяйство! Чего, чего нет: грибов, ягод, варенья, птичий, скотный двор…
Когда он отрывался от дневника и трезво
жил день, другой, Вера опять стояла безукоризненна
в его уме. Сомнения, подозрения, оскорбления — сами по себе были чужды его натуре, как и
доброй, честной натуре Отелло. Это были случайные искажения и опустошения, продукты страсти и неизвестности, бросавшей на все ложные и мрачные краски.
Полина Карповна вдова. Она все вздыхает, вспоминая «несчастное супружество», хотя все говорят, что муж у ней был
добрый, смирный человек и
в ее дела никогда не вмешивался. А она называет его «тираном», говорит, что молодость ее прошла бесплодно, что она не
жила любовью и счастьем, и верит, что «час ее пробьет, что она полюбит и будет любить идеально».
— Нынче безлесят Россию, истощают
в ней почву, обращают
в степь и приготовляют ее для калмыков. Явись человек с надеждой и посади дерево — все засмеются: «Разве ты до него доживешь?» С другой стороны, желающие
добра толкуют о том, что будет через тысячу лет. Скрепляющая идея совсем пропала. Все точно на постоялом дворе и завтра собираются вон из России; все
живут только бы с них достало…
— Ну да, так я и знал, народные предрассудки: «лягу, дескать, да, чего
доброго, уж и не встану» — вот чего очень часто боятся
в народе и предпочитают лучше проходить болезнь на ногах, чем лечь
в больницу. А вас, Макар Иванович, просто тоска берет, тоска по волюшке да по большой дорожке — вот и вся болезнь; отвыкли подолгу на месте
жить. Ведь вы — так называемый странник? Ну, а бродяжество
в нашем народе почти обращается
в страсть. Это я не раз заметил за народом. Наш народ — бродяга по преимуществу.
Он
жил в своем особом мире идей, знаний,
добрых чувств — и
в сношениях со всеми нами был одинаково дружелюбен, приветлив.
Некоторые постоянно
живут в Индии и приезжают видеться с родными
в Лондон, как у нас из Тамбова
в Москву. Следует ли от этого упрекать наших женщин, что они не бывают
в Китае, на мысе
Доброй Надежды,
в Австралии, или англичанок за то, что они не бывают на Камчатке, на Кавказе,
в глубине азиатских степей?
Он из немцев, по имени Вейнерт,
жил долго
в Москве
в качестве учителя музыки или что-то
в этом роде, получил за службу пенсион и удалился, по болезни, сначала куда-то
в Германию, потом на мыс
Доброй Надежды, ради климата.
Смотритель был такой
доброй души человек, что он никак не мог бы
жить так, если бы не находил поддержки
в этой вере.
—
В добрый час… Жена-то догадалась хоть уйти от него, а то пропал бы парень ни за грош… Тоже кровь, Николай Иваныч… Да и то сказать: мудрено с этакой красотой на свете
жить… Не по себе дерево согнул он, Сергей-то… Около этой красоты больше греха, чем около денег. Наш брат, старичье, на стены лезут, а молодые и подавно… Жаль парня. Что он теперь: ни холост, ни женат, ни вдовец…
За все время, пока он
живет в Дялиже, любовь к Котику была его единственной радостью и, вероятно, последней. По вечерам он играет
в клубе
в винт и потом сидит один за большим столом и ужинает. Ему прислуживает лакей Иван, самый старый и почтенный, подают ему лафит № 17, и уже все — и старшины клуба, и повар, и лакей — знают, что он любит и чего не любит, стараются изо всех сил угодить ему, а то, чего
доброго, рассердится вдруг и станет стучать палкой о пол.
— Можно, — ответил Ермолай с обычной своей невозмутимостью. — Вы про здешнюю деревню сказали верно; а только
в этом самом месте
проживал один крестьянин. Умнеющий! богатый! Девять лошадей имел. Сам-то он помер, и старший сын теперь всем орудует. Человек — из глупых глупый, ну, однако, отцовское
добро протрясти не успел. Мы у него лошадьми раздобудемся. Прикажите, я его приведу. Братья у него, слышно, ребята шустрые… а все-таки он им голова.
— Что Поляков? Потужил, потужил — да и женился на другой, на девушке из Глинного. Знаете Глинное? От нас недалече. Аграфеной ее звали. Очень он меня любил, да ведь человек молодой — не оставаться же ему холостым. И какая уж я ему могла быть подруга? А жену он нашел себе хорошую,
добрую, и детки у них есть. Он тут у соседа
в приказчиках
живет: матушка ваша по пачпорту его отпустила, и очень ему, слава Богу, хорошо.
Увы! ничто не прочно на земле. Все, что я вам рассказал о житье-бытье моей
доброй помещицы, — дело прошедшее; тишина, господствовавшая
в ее доме, нарушена навеки. У ней теперь, вот уже более года,
живет племянник, художник из Петербурга. Вот как это случилось.
«Как у меня доставало силы
жить в таких гадких стеснениях? Как я могла дышать
в этом подвале? И не только
жила, даже осталась здорова. Это удивительно, непостижимо. Как я могла тут вырасти с любовью к
добру? Непонятно, невероятно», думала Вера Павловна, возвращаясь домой, и чувствовала себя отдыхающей после удушья.
Добрые и умные люди написали много книг о том, как надобно
жить на свете, чтобы всем было хорошо; и тут самое главное, — говорят они, —
в том, чтобы мастерские завести по новому порядку.
Теперь, Верочка, эти мысли уж ясно видны
в жизни, и написаны другие книги, другими людьми, которые находят, что эти мысли хороши, но удивительного нет
в них ничего, и теперь, Верочка, эти мысли носятся
в воздухе, как аромат
в полях, когда приходит пора цветов; они повсюду проникают, ты их слышала даже от твоей пьяной матери, говорившей тебе, что надобно
жить и почему надобно
жить обманом и обиранием; она хотела говорить против твоих мыслей, а сама развивала твои же мысли; ты их слышала от наглой, испорченной француженки, которая таскает за собою своего любовника, будто горничную, делает из него все, что хочет, и все-таки, лишь опомнится, находит, что она не имеет своей воли, должна угождать, принуждать себя, что это очень тяжело, — уж ей ли, кажется, не
жить с ее Сергеем, и
добрым, и деликатным, и мягким, — а она говорит все-таки: «и даже мне, такой дурной, такие отношения дурны».
В конце 1811 года,
в эпоху нам достопамятную,
жил в своем поместье Ненарадове
добрый Гаврила Гаврилович Р**. Он славился во всей округе гостеприимством и радушием; соседи поминутно ездили к нему поесть, попить, поиграть по пяти копеек
в бостон с его женою, Прасковьей Петровною, а некоторые для того, чтоб поглядеть на дочку их, Марью Гавриловну, стройную, бледную и семнадцатилетнюю девицу. Она считалась богатой невестою, и многие прочили ее за себя или за сыновей.
Да будет ваш союз благословен
Обилием и счастием!
В богатстве
И радости
живите до последних
Годов своих
в семье детей и внуков!
Печально я гляжу на торжество
Народное: разгневанный Ярило
Не кажется, и лысая вершина
Горы его покрыта облаками.
Не
доброе сулит Ярилин гнев:
Холодные утра и суховеи,
Медвяных рос убыточные порчи,
Неполные наливы хлебных зерен,
Ненастную уборку — недород,
И ранние осенние морозы,
Тяжелый год и житниц оскуденье.
Сколько есть на свете барышень,
добрых и чувствительных, готовых плакать о зябнущем щенке, отдать нищему последние деньги, готовых ехать
в трескучий мороз на томболу [лотерею (от ит. tombola).]
в пользу разоренных
в Сибири, на концерт, дающийся для погорелых
в Абиссинии, и которые, прося маменьку еще остаться на кадриль, ни разу не подумали о том, как малютка-форейтор мерзнет на ночном морозе, сидя верхом с застывающей кровью
в жилах.
Добрые люди винили меня за то, что я замешался очертя голову
в политические движения и предоставил на волю божью будущность семьи, — может, оно и было не совсем осторожно; но если б,
живши в Риме
в 1848 году, я сидел дома и придумывал средства, как спасти свое именье,
в то время как вспрянувшая Италия кипела пред моими окнами, тогда я, вероятно, не остался бы
в чужих краях, а поехал бы
в Петербург, снова вступил бы на службу, мог бы быть «вице-губернатором», за «оберпрокурорским столом» и говорил бы своему секретарю «ты», а своему министру «ваше высокопревосходительство!».
— Обождать нужно.
Добрые люди не одну зиму, а и две, и три
в Москве
живут, да с пустом уезжают. А ты без году неделю приехала, и уж вынь тебе да положь!
— Ну, ну… не пугайся! небось, не приеду! Куда мне, оглашенной, к большим барам ездить…
проживу и одна! — шутила тетенька, видя матушкино смущение, —
живем мы здесь с Фомушкой
в уголку, тихохонько, смирнехонько, никого нам не надобно! Гостей не зовем и сами
в гости не ездим… некуда! А коли ненароком вспомнят
добрые люди, милости просим! Вот только жеманниц смерть не люблю, прошу извинить.
Струнников, с своей стороны, тоже доволен. Но он не мечтает, во-первых, потому, что отяжелел после обеда и едва может
добрести до кабинета, и, во-вторых, потому, что мечтания вообще не входят
в его жизненный обиход и он предпочитает
проживать деньги, как придется, без заранее обдуманного намерения. Придя
в кабинет, он снимает платье, надевает халат и бросается на диван. Через минуту громкий храп возвещает, что излюбленный человек
в полной мере воспользовался послеобеденным отдыхом.
Что ж,
в самом деле, за причина:
живет около месяца и хоть бы раз развеселился, как
добрый козак!
— О! зачем ты меня вызвал? — тихо простонала она. — Мне было так радостно. Я была
в том самом месте, где родилась и
прожила пятнадцать лет. О, как хорошо там! Как зелен и душист тот луг, где я играла
в детстве: и полевые цветочки те же, и хата наша, и огород! О, как обняла меня
добрая мать моя! Какая любовь у ней
в очах! Она приголубливала меня, целовала
в уста и щеки, расчесывала частым гребнем мою русую косу… Отец! — тут она вперила
в колдуна бледные очи, — зачем ты зарезал мать мою?
Я сказал как-то m me de M., очаровательной женщине, красивой, умной, культурной,
доброй и очень дружественной ко мне, но избалованной привилегированным положением и довольством, что нужно приучаться
жить в катастрофе.
Даже
в моей первой книге о «Москве и москвичах» я ни разу и нигде словом не обмолвился и никогда бы не вспомнил ни их, ни ту обстановку,
в которой
жили банщики, если бы один
добрый человек меня носом не ткнул, как говорится, и не напомнил мне одно слово, слышанное мною где-то
в глухой деревушке не то бывшего Зарайского, не то бывшего Коломенского уезда; помню одно лишь, что деревня была вблизи Оки, куда я часто
в восьмидесятых годах ездил на охоту.
В письме к П.
В. Нащокину А. С. Пушкин 20 января 1835 года пишет: «Пугачев сделался
добрым, исправным плательщиком оброка… Емелька Пугачев оброчный мой мужик… Денег он мне принес довольно, но как около двух лет
жил я
в долг, то ничего и не остается у меня за пазухой и все идет на расплату».
— О тебе же заботился.
В самом деле, Харитина, будем дело говорить. К отцу ты не пойдешь, муж ничего не оставил, надо же чем-нибудь
жить? А тут еще подвернутся
добрые люди вроде Ечкина. Ведь оно всегда так начинается: сегодня смешно, завтра еще смешнее, а послезавтра и поправить нельзя.
Спорить и прекословить мужу Анфуса Гавриловна теперь не смела и даже была рада этому, потому что все-таки
в дому был настоящий хозяин, а не прежний пьяница. Хоть на старости лет
пожить по-настоящему, как
добрые люди
живут. Теперь старушка часто ездила навещать Симу, благо мужа не было дома. Там к чему-то околачивалась Харитина. Так и юлит, так и шмыгает глазами, бесстыжая.
— Да, да, — сказала она тихонько, — не нужно озорничать! Вот скоро мы обвенчаемся, потом поедем
в Москву, а потом воротимся, и ты будешь
жить со мной. Евгений Васильевич очень
добрый и умный, тебе будет хорошо с ним. Ты будешь учиться
в гимназии, потом станешь студентом, — вот таким же, как он теперь, а потом доктором. Чем хочешь, — ученый может быть чем хочет. Ну, иди, гуляй…